1.Введение.

      Слово «криминология» утвердилось в научном обиходе в 1885 г., когда итальянец Р. Гарофалло опубликовал книгу под таким на­званием. Смысл слова ясен: криминология — это учение о пре­ступлении. Однако, если сравнить работу Гарофалло с современными ему трудами по уголовному праву (а история науки уголовного права насчитывала к тому времени уже четыре столетия — первая книга об уголовных преступлениях была опубликована в 1491 г. и принадлежит также перу итальянца А. Гандини), то окажется, что его интересовало другое. Гарофалло видел в преступлении не общественно опасное и уголовно наказуемое деяние, а явление сродни тому, что современные криминологи называют преступ­ностью. Он размышлял не над тем, что должно следовать за пре­ступлением, т.е. наказанием, а над тем, что ему предшествует, т.е. над причиной. Очевидно, что криминология возникла в качестве реакции на уголовно-правовое понимание преступления и на возможнос­ти воздействия на преступность и преступников, которые вы­текают из этого понимания. Новая наука нередко начинается не с фактов, не с гипотез и даже не с какой-либо априорно скон­струированной теории, а с осознания специфики свойственных ей проблем. Мысль о том, что борьба с преступлениями будет эффек­тивнее, если узнать причину преступлений и воздействовать на нее, была очень плодотворной и достойной, чтобы положить на­чало новой науке.

2. Понятие криминологии.

       Науки отличаются объектом исследования, т.е. тем, на что на­правлено их внимание. Ботаника, например, изучает раститель­ный мир, а зоология тех, кто поедает траву или тех, кто пожирает травоядных. Однако имеются объекты, которые исследуются не одной, а многими науками. Таким объектом, например, является человек, которого изучают не только общественные, но и естест­венные науки. Криминология не имеет своего объекта исследования. Она изу­чает преступность, которая состоит из массы отдельных преступ­лений. Но то, что называется преступлением, не существует само по себе. Понятие преступления, которое помогает отнести те или иные деяния к запретным и наказуемым, устанавливает наука уголовного права. Уголовный закон перечисляет деяния, которые называют преступными. В недрах науки уголовного права было сформулировано первое понятие преступности, в определении ко­торого нет ни одного криминологически значимого признака: пре­ступность — это совокупность преступлений, совершенных на оп­ределенной территории за определенный период времени. Отсутствие собственного объекта исследования не должно сму­щать. «...Все то, что познается, представляет собой объект иссле­дования, поскольку оно еще не познано и противостоит знанию. Те же самые вещи, явления, процессы, их стороны и отношения, поскольку они уже известны, зафиксированы с определенной сто­роны в той или иной форме знания, «даны» в ней, но подлежат дальнейшему исследованию, являются предметом...» Следовательно, науки надо различать по предмету исследова­ния. В самом объекте исследования реально имеются различные стороны, свойства, которые, будучи вычленены мышлением, ста­новятся предметом различных наук. Такое различие свойственно любой деятельности человека, а не только научной. Древесина, например, выступает объектом воздействия и для плотника, и для столяра-краснодеревщика, и для скульптора. Но один своим тру­дом и с помощью специальных приемов извлекает из нее половые доски, другой — кухонную мебель, третий — фигуры людей и животных. В то же время как в отечественной, так и в зарубежной кри­минологии существует другой взгляд на объект криминологичес­кого исследования. Согласно этому взгляду объектом криминологического исследования являются общественные отношения, ко­торые порождают в том числе и преступления. Криминология в этом случае является не чем иным, как подвидом социологии, а именно — социологией преступности. Основания для таких взглядов, казалось бы, имеются. Дейст­вительно, криминологов интересует не столько преступность как таковая, сколько ее причины, т.е. общественные отношения, со­циальные институты и т.п. В то же время криминологию интере­суют лишь те отношения, которые связаны с преступностью. Поэ­тому криминолог, отталкиваясь от совокупности конкретных пре­ступлений, совершенных в данное время и в данном месте, изучает не общественные отношения как таковые, не социальные условия жизни вообще, а лишь те из них, которые связаны с преступнос­тью, которые, скорее всего, являются ее детерминантами. Поэтому криминолог отличается от социолога, кроме всего прочего, кон­кретной направленностью своих интересов. Эту направленность определяет объект исследования — преступность. В отечественной криминологии под объектом понимается «спе­цифическое явление — преступность и особые формы социальной реакции на нее, состоящие в устранении причин и условий, де­терминирующих преступность, рассматриваемые как составная часть более общих социальных мер и процессов человеческой де­ятельности, связанных с совершенствованием общественных от­ношений в целом. Предметом же криминологии являются кон­кретные стороны и проявления указанного объекта». Если в одном и том же объекте исследования скрыто множество предметов, то возникает вопрос: чем руководствуется исследова­тель и, в частности, криминолог, когда он подступается к пробле­ме? Если новая наука нередко начинается не с фактов, не с гипотез и даже не с априорно сконструированной теории, а с осознания специфики свойственных ей проблем, то что направляет осознание специфики и помогает формировать предмет? Этим нечто являются исследовательские ориентации.

3. Преступность.

       Главным элементом предмета криминологии является преступ­ность. В криминологии преступность не просто совокупность пре­ступлений, но явление со своими закономерностями. Это показал уже А. Кетле. Согласно своей исследовательской ориентации кри­минология рассматривает преступность как социальное явление. Даже те ее представители, которые относят природу преступности к врожденным качествам человека, не отрицают, что связанные с ней проблемы можно решить лишь с помощью социальных мер. Поэтому криминология выделяет ряд признаков, которые харак­теризуют преступность именно в соответствии с идеей кримино­логии. Главный признак — общественная опасность. Правда, неко­торые специалисты считают, что он не включается в перечень при­знаков, образующих понятие преступности как социального яв­ления, поскольку относится к понятию преступления. Возраже­ние на первый взгляд серьезное: разве можно сводить общее к еди­ничному? Но вот что говорил древнегреческий оратор Ликург в одной из своих судебных речей: «Вы должны отомстить Леократу за себя и за богов... Я полагаю, мужи, что вы сегодня единогласно выскажетесь по поводу величайших и ужаснейших преступлений, в которых во всех, очевидно, виновен Леократ: по поводу измены, так как он, покинув город, предал его в руки врагов; уничтожения демократии, так как он отказался подвергаться опасности за сво­боду; нечестия, потому что он виновен в том, что вырубает свя­щенные рощи и разрушает храмы, насколько это от него зависит; по поводу оскорбления им своих родителей, так как он разрушает их могильные памятники и лишает их должных почестей; по по­воду дезертирства и уклонения от военной службы, так как он не дал стратегам поставить себя в ряды войска. После этого, кто оп­равдает его и простит за умышленные преступления? Кто из вас будет настолько безрассуден, что, спасая этого человека, предоставит свое собственное спасение тем, которые готовы покинуть нас в минуту опасности, пожалев его, предпочтет сам погибнуть без сожаления от врагов; оказав милость изменнику отечества, сам будет подлежать мщению богов?» Несчастный Леократ не был командиром гарнизона, чтобы его измена предала Афины в руки врагов. Он не был предводителем шайки разбойников, которая вырубала священные рощи и разру­шала храмы. Он не обладал силой Геракла, чтобы стратеги не спра­вились с ним. И, конечно же, он не был святотатцем, разрушаю­щим могильные памятники родителям. Он был всего лишь тру­сливым человеком, который бежал из Афин, когда они были по­беждены при Херонее Филиппом Македонским, и таким образом уклонился от обязанности защищать свое отечество. Но афиняне, как и другие представители нарождающейся цивилизации, обла­дали сверхчувствительным инстинктом самосохранения. В отли­чие от нас, они не говорили, что одна смерть — это смерть, а ты­сяча смертей — это статистика, но переживали единичную утрату как общее несчастье. В проступке одного они видели угрозу всем. Кто скажет, когда капля становится морем. Да, общество способно справиться с одним преступлением. Но где та грань, когда процесс становится неуправляемым? При Годунове разбойничьи ватаги объединились и обложили Москву. В бою с ними вблизи города погиб главный воевода Басманов. В Смутное время шайки пре­ступников контролировали не только деревни и поселки, но уезды, устанавливая в них свою власть. В наше время организованные группы преступников контролируют важнейшие сферы жизнедеятельности. Говорят, что народ сильнее преступников. Рано или поздно он победит их. Но какова будет цена победы? Поэтому еди­ничное преступление должно тревожить так же, как преступность в целом. В преступности кроется не меньше угрозы каждому из нас, нежели в единственном преступлении, от которого страдает какой-то конкретный человек. Органичная связь преступности с преступлением указывает на другой ее признак: она социально-правовое явление. Кримино­логия, как уже отмечалось, появилась в результате реакции на недостаточность уголовного права в борьбе с преступностью. Мо­лодое решительно до нетерпимости. Поэтому родоначальники криминологии предлагали заменить уголовное наказание мерами социальной защиты, превентивными мерами социальной безопас­ности. Однако жизнь показала опасность замены и подтвердила, что без правовой защищенности не может быть личности. Крими­нологические меры воздействия не смогли заменить уголовно-пра­вовые. Более того: в отечественной науке признан и не подверга­ется сомнению тот факт, что социальные меры воздействия, родившиеся в лоне криминологической теории предупреждения преступности, должны облечься в форму правовых прежде, чем станут инструментом практической деятельности. Преступность не только исторически неизбежное, но, одновре­менно, исторически преходящее явление. Оно появилось на оп­ределенном этапе развития человеческого общества и с его даль­нейшим развитием отомрет. Эту черту преступности особенно вы­деляли советские криминологи. В подтверждение обычно приво­дились слова В. Ленина: «...Мы знаем, что коренная социальная причина эксцессов, состоящих в нарушении правил общежития, есть эксплуатация масс, нужда и нищета их. С устранением этой главной причины эксцессы неизбежно начнут «отмирать». Мы не знаем, как быстро и в какой постепенности, но мы знаем, что они будут отмирать. С их отмиранием отомрет и государство». Правда, еще в советский период высказывалось мнение, что преступность вечна. Говорили и о так называемой норме преступ­ности — термине, который ввел в научный оборот французский социолог Э. Дюркгейм. Он считал, что у каждого общества есть своя норма преступности, зависящая от условий его развития и жизнедеятельности. Такие взгляды советских криминологов бы­ли ответом на кризис советской общественной системы, в которой, по словам ее учредителей, не должно было быть места преступле­ниям, но число которых росло год от года. Даже те ведущие советские криминологи, кто в свое время кри­тиковал приверженцев «нормы преступности», с изменением общественного строя заговорили о вечности преступности, которая влачится за человечеством как наказание за первородный грех: еще Каин убил Авеля. Сегодня можно услышать, что заслуги в заметном ограничении преступности в СССР должны быть при­писаны тоталитарной сущности советской власти. Аналогичные Успехи числятся-де за Муссолини и Гитлером. Что же касается ее бурного роста в последние годы в России и других бывших странах социалистического лагеря, то это плата за свободу. Такого рода утверждения, безусловно, свидетельствуют только об одном: взгляды на преступность и возможности борьбы с ней самым существенным образом зависят от мировоззрения — меня­ется мировоззрение, меняются и взгляды криминологов.  В СССР был террор, как был он в фашистской Италии и Гер­мании. Можно напомнить, что был он в Англии при Кромвеле, после победы буржуазной революции; был во Франции, во время Великой революции. Он был направлен в том числе против пре­ступников. Но вот в чем заковырка: преступность начинала снижаться еще до того, как раскручивался репрессивный механизм. И снижалась она потому, что преступники не хотели оставаться изгоями. Нужно лишь почитать журналы и газеты, которые в изо­билии стали издаваться после Октябрьской революции в испра­вительных учреждениях. В начале Французской революции тю­ремные сидельцы тоже стыдились своего состояния, раскаивались и просили возможности участвовать в строительстве новой жизни наравне со свободными гражданами. Эпохальные перемены в жизни общества невозможны без тор­жества справедливости, когда граждане объединены порывом к новой жизни. Солидарность размывает основу преступности. Кто же захочет противопоставлять себя обществу, если появилась самая реальная надежда, что общество наконец-то будет выражать интересы всех, не станет противопоставлять индивидов друг другу. Начало так называемой перестройки в СССР тоже отмечено снижением числа зарегистрированных преступлений: 1985 г.- 2 083 301: 1986 — 1 987 293; 1987 — 1 798 549. Но уже в 1989 г. уровень преступности превысил уровень преступности 1985 г. Именно в это время политический корабль сбился с реформатор­ского курса, началось тянитолкайство, которое привело к событи­ям августа 1991 г. с их попыткой реставрации политического режима, к пресловутому ГКЧП. Дальнейшие события также не способствовали консолидации общества: достаточно заметить, что к 1997 г. доходы 10% самой богатой части населения в 26 раз пре­вышали доходы 10% самой бедной его части. В криминологической литературе можно встретить другое объ­яснение снижения преступности в эти годы. Одно из них — пред­шествовавшая этим годам активная борьба с пьянством, когда не только ограничивалась торговля спиртными напитками, но и вы­рубались виноградники. Или другое объяснение: правоохранительные органы снизили бдительность, расслабились, стали снис­ходительнее, что нашло отражение в статистике. Но дело в том, «то преступность в эти нее годы снижалась в исправительно-тру­довых учреждениях, где пьянство не так заметно оказывает вли­яние на преступность, а снисходительность, а то и халатность самым непосредственным образом должны были бы способство­вать росту преступлений. Нет! Сократилось не только число пре­ступлений, но и побегов, бунтов. Это уже потом, когда начался раздел собственности, когда в нем активное участие приняли кри­минальные элементы, участились побеги, захваты заложников с целью получения свободы, ибо преступники яростно рвались на волю, где их товарищи участвовали в дележе пирога. Таким образом, свобода действительно влечет рост преступле­ний, но только в том случае, если противопоставляется солидар­ности. Поэтому не правы те, кто заявляет, что общество, основан­ное на солидарности, обязательно предполагает угнетение инди­видуальности, что из равенства рождается террор, который спо­собен ограничить преступность, но сам является преступлением. Подобное заблуждение было развеяно известным русским социо­логом М. Ковалевским еще в 1910 г., когда после первой русской революции 1905 г. возникла острая полемика о соотношении сво­боды и солидарности. Сегодня все больше обществоведов во всем мире приходят к мысли, что свобода и солидарность не противоречат друг другу, что их соотношение определяет смысл жизни. Смысл жизни в ее полноте. Человек стремится шире раскрыть в себе личные задатки и полнее их реализовать. В этом подлинная свобода. Раскрытие и реализация задатков возможны лишь в ходе взаимодействия с другими. Поэтому свобода немыслима без солидарности. Блага, которыми мы владеем, не только плод нашего труда. Часть из них дана нам Природой (или Богом, что звучит понятнее для верующего человека). Не меньшая часть — плод труда и страданий непрерывной человеческой общности. Справед­ливость требует свободного к ним доступа. Значит, свобода — это непреложное условие накопления богатства каждым, которое складывается из достижений прошлого и расширения сотрудни­чества в настоящем. Антропология и нейрофизиология на основании эмпиричес­ких опытов доказывают, что взаимное доверие, сотрудничест­во, альтруизм «вмонтированы» в структуру нервной системы человека и их источником является внутренняя потребность души. Они утверждают даже о наличии «биологической совести» (в свое время о ней говорил русский общественный деятель и ученый князь П. Кропоткин), необходимой для того, чтобы обеспе­чить человеческому организму максимальную способность к адаптации, чувство безопасности и стремление к совершенство­ванию. Чувство любви и сопереживания являются имплицитны­ми свойствами мозга. Общение между людьми возможно потому, что предпосылкой языка является общий и, следовательно, одинаковый опыт, потому, что у субъектов взаимодействия одина­ковое представление об окружающем мире. Люди разделены только кожей и еще больше условностями общественно-государ­ственного устройства. Но с точки зрения своей структуры они идентичны. Нынешний всплеск преступности закономерен. Смена уклада жизни всегда болезненна. Болезнь будет затяжной, а возможно, и смертельной, если свобода индивида останется противопостав­ленной солидарности общества, если слабый не найдет поддержки у сильного. Наличие этого обстоятельства указывает на то, что нынешняя Россия развернулась встречь историческому потоку и пытается двигаться вспять. Рост преступности в этом случае неизбежен. В будущем человечества, где свобода дополняется солидарностью, а их взаимодополнение укрепляет чувство справедли­вости, нет места преступлениям. Конфликты, конечно, останутся. Без них не было бы развития. Но общество отыщет способы разрешения самых серьезных конфликтов, которые не потребуют применения уголовных мер воздействия. Что же касается террора, то он действительно вырастает из солидарности, когда она пытается подавить свободу. Террор на­чинается тогда, когда большинство граждан убеждены в святости восторжествовавшего равенства и непогрешимости вождей, а на малую толику несогласных или сомневающихся смотрят как на предателей великого дела и поощряют расправу над ними. Сле­довательно, виновата не солидарность как таковая, а солидар­ность, которая выставляется в пику свободе. Подобно тому как безбрежная свобода вырождается в индивидуализм и разрушает солидар